Часть первая
Общие принципы

Глава I. Природа языкового знака

Знак, означаемое, означающее

Многие полагают, что язык есть по существу номенклатура, то есть перечень названий, соответствующих каждое одной определенной вещи.

Такое представление может быть подвергнуто критике во многих отношениях. Оно предполагает наличие уже готовых понятий, предшествующих словам; оно ничего не говорит о том, какова природа названия - звуковая или психическая, ибо слово arbor может рассматриваться и под тем и под другим углом зрения; наконец, оно позволяет думать, что связь, соединяющая название с вещью, есть нечто совершенно простое, а это весьма далеко от истины. Тем не менее такая упрощенная точка зрения может приблизить нас к истине, ибо она свидетельствует о том, что единица языка есть нечто двойственное, образованное из соединения двух компонентов.

Рассматривая акт речи, мы уже выяснили, что обе стороны языкового знака психичны и связываются в нашем мозгу ассоциативной связью. Мы особенно подчеркиваем этот момент.

Языковой знак связывает не вещь и ее название, а понятие и акустический образ". Этот последний является не материальным звучанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком звучания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств; акустический образ имеет чувственную природу, и если нам случается называть его «материальным», то только по этой причине, а также для того, чтобы противопоставить его второму члену ассоциативной пары - понятию, в общем более абстрактному.

Психический характер наших акустических образов хорошо обнаруживается при наблюдении над нашей собственной речевой практикой. Не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с собой или мысленно повторять стихотворный отрывок. Именно потому, что слова языка являются для нас акустическими образами, не следует говорить о «фонемах», их составляющих. Этот термин, подразумевающий акт фонации, может относиться лишь к произносимому слову, к реализации внутреннего образа речи. Говоря о звуках и слогах, мы избежим этого недоразумения, если только будем помнить, что дело идет об акустическом образе.

Языковой знак есть, таким образом, двусторонняя психическая сущность, которую можно изобразить следующим образом: (…)

Оба эти элемента теснейшим образом связаны между собой и предполагают друг друга. Ищем ли мы смысл латинского arbor или, наоборот, слово, которым римлянин обозначал понятие «дерево», ясно, что только сопоставления типа кажутся нам соответствующими действительности, и мы отбрасываем всякое иное сближение, которое может представиться воображению.

Это определение ставит важный терминологический вопрос. Мы называем знаком соединение понятия и акустического образа, но в общепринятом употреблении этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово arbor и т.д. Забывают, что если arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие «дерево», так что чувственная сторона знака предполагает знак как целое.

Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, предполагающими друг друга, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ соответственно терминами означаемое и означающее; последние два термина имеют то преимущество, что отмечают противопоставление, существующее как между ними самими, так и между целым и частями этого целого. Что же касается термина «знак», то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не предлагает никакого иного подходящего термина.

Языковой знак, как мы его определили, обладает двумя свойствами первостепенной важности. Указывая на них, мы тем самым формулируем основные принципы изучаемой нами области знания.

Михаил Кудинов ВЕК ЯЗЫКА ОЧЕРК О СТРУКТУРНОЙ ЛИНГВИСТИКЕ ВВЕДЕНИЕ По поводу науки о языке написано уже не просто много, а, пожалуй, даже очень много. Среди ученыхлингвистов, выпускавших некий концептуальный научный труд (и центральные фигуры данной работы не исключение), считалось если не правилом, то хорошим тоном, начинать изложение с краткого очерка из истории языкознания. Таковы, например, труды Соссюра, Якобсона и Блумфилда. Никакой крупный лингвистический труд не обходит проблему выявления сущности и функций языка. Это наблюдение будет для нас ключевым: лингвистическая концепция отталкивается именно от этих проблем. Основы научных теорий в лингвстике всегда суть ряд постулатов, которые, как правило, сводятся к следующему: определение языка как явления, определение его базовых свойств и функций, физиологической сущности, отношения к индивидууму, окружающей действительности и культуре. Как мы увидим ниже, все рассмотренные лингвистические построения выводятся как раз из подобных положений, что, собственно, вполне согласуется с опытом построения любой научной теории – от философской до физической или математической. Из сказанного можно сделать вывод, что все противоречия, возникающие между лингвистическими теориями, суть противоречия их базисных утверждений, а значит поставленная задача – понять научную концепцию без полного ознакомления со всеми ее моментами – вовсе не является интеллектуальной авантюрой или пресловутым «бегом по верхушкам». Перед нами стоит достаточно конкретная задача – понять в каких моментах и почему расходятся те или иные лингвистические теории, поэтому выявление и анализ их базисных утверждений будет вполне достаточным. В работе будут рассмотрены классические труды Леонарда Блумфилда – знаменитый «Язык»; Эдварда Сепира – не менее знаменитый «Язык. Введение в изучение речи»; Фердинанда де Соссюра –классический «Курс общей лингвистики»; и небольшой труд Романа Якобсона – «Лингвистика в ее отношении к другим наукам». Предварительно хотелось бы вкратце пояснить основные сходства и различия научных взглядов упомянутых авторов. Далее они будут раскрыты более детально. Знаковую природу языка и его Социальную составляющую признают в той или иной степени все ученые. Все они признают также и наличие коммуникативной функции языка, однако Э. Сепир в отличие от всех остальных не считает ее первичной, отдавая приоритет когнитивной функции. Проблемы письменной речи понимались учеными очень по-разному. Так Соссюром они вовсе не рассматривались, Блумфилд признавал 1 за письменной речью функцию хранения информации, но при этом, соглашаясь с Соссюром, считал речь вторичной языковой системой. Сепир считал, что письменный язык-мышление вполне может заменить фонетический. Якобсон подчеркивал самостоятельность письменной речи и ее особенности, вступая в полемику с лингвистикой Соссюра. Проблема связи языка и мышления является одной из фундаментальных в лингвистике. Это хорошо видно на примере рассмотренных работ. Соссюр понимал язык как механизм, лежащий между мышлением и акустическим сигналом. Блумфилд проблем мышления почти не касался, предпочитая заменить их концепцией «стимул-реакция». Для Сепира эта связь являлась основополагающей. Его тезис о неотделимости языка от мышления стал новаторским для своего времени. Якобсон понимал мышление как акт интраперсональной коммуникации. Функция языка как средства накопления знаний наиболее последовательно осмыслена в работе Сепира, предложившего гипотезу лингвистической относительности, согласно которой мировоззрение носителей языка может отражаться на предпочтительных для них языковых формах, как то категория времени, наклонения и прочих. Сепир приводит пример индейские племена, в языках которых, в частности, отсутствует категория времени. Роль лингвистики в современном мировоззрении и ее отношение к другим наукам осмысляется в работе Якобсона. Он отводит лингвистике главенствующую роль в ряду гуманитарных наук, считая ее средством описания любых семиотических систем, окружающих человека: от системы дорожных знаков до экономики и антропологии. Изложение материала будет опираться, однако, не на опорные вопросы, а на хронологический порядок выхода рассматриваемых работ в свет. ФЕРДИНАНД ДЕ СОССЮР. «КУРС ОБЩЕЙ ЛИНГВИСТИКИ». КОМПАРАТИВИЗМ И СТРУКТУРАЛИЗМ. В 1916 году вышло в свет посмертное издание теперь уже легендарной книги Ф. де Соссюра «Курс общей лингвистики», книги, в которой сам великий ученый не написал, как известно, ни строчки. Также известно, что эта революционная работа представляла собой реконструкцию курса лекций по общей лингвистике, который Ф. де Соссюр читал в Женевском университете. В очередной раз зададимся вопросом: а чем же так революционна эта книга? Вспомним ее основные положения: противопоставление синхронии и диахронии, противопоставление языка и речи, знаковая природа языка. Легко видеть, что эти положения суть основные для лингвистики ХХ века. Вклад Соссюра в мировую лингвистику вполне сопоставим с вкладом в физику Ньютона: все привычные и сегодня, казалось бы, уже очевидные положения лингвистической теории были впервые озвучены именно в «Курсе общей лингвистики». Сходство рассмотренных ниже работ будет во многом обусловлено их структуралистскими корнями, а значит близостью к концепции Соссюра. Важнейшей составляющей теории Соссюра является противопоставление языка и речи. Пожалуй, взгляд на феномен языка по Соссюру лучше всего демонстрирует его знаменитый «шахматный пример»: сравнивая язык с правилами игры, а речь с шахматной партией, ученый весьма убедительно доказывает и определенную условность языка, и его невероятную гибкость. Соссюру принадлежит блестящая идея о знаковой природе языка. Надо сказать, что к тому времени научное знание было уже вполне готово к подобным догадкам: XIX век, прошедший под знаком позитивизма, был той плодородной почвой, из которой произросло дерево структурной лингвистики. Кроме того, выдающиеся филологические открытия Шомпальона позволяли судить о языке как о форме шифрования сообщений по аналогии с известными пляшущими человечками Конан Дойла. 2 Далее из постулата о знаковой природе языка Соссюр делает вывод об относительности смысла знака: знак имеет смысл тогда и только тогда, когда он чему-то противопоставлен1. Знак, по Соссюру, имеет двойственную структуру. Соссюр настаивал на концепции социальной природы языка, понимая его как общественный договор, однако в отличие, например, от Блумфилда не отрицал и его психологической основы: «Затем имеется точка зрения психолога, изучающего механизм знака у индивида; это метод самый легкий, но он не ведет далее индивидуального выполнения и не затрагивает знака, по природе своей социального». («Курс общей лингвистики»). Итак, уже этого достаточно, чтобы оценить революционность идей Соссюра. Теперь рассмотрим отдельно положительные и отрицательные аспекты этой теории. Начнем с того, что, как уже было сказано, структурализм был детищем позитивизма, навеянного успехами естественных наук XIX века. В этом собственно и состоит как его сила, так и его слабость. При всей своей безупречности и красоте, структурализм, как и всякая склонная к идеализированным моделям естественнонаучная дисциплина (а именно таким его и видел, например, Л. Ельмслев2) дает весьма огрубленное представление фактического положения вещей. Так в теории Соссюра абсолютно не затронуты такие вопросы как языковое мышление, и номинация, что занимало важное место в работах Гумбольдта3. Рассматривая язык исключительно как средство коммуникации, Соссюр не обращает внимания, например, на то, что язык математики на коммуникацию часто вовсе не направлен. Пожалуй, самым слабым местом теории Соссюра является относительность значения знака: пытаясь построить теорию языка на противопоставлениях, последователи Соссюра столкнутся с очень серьезными проблемами, связанными с поиском бинарных оппозиций, например, в лексике. Кроме того, тезис о знаковой природе языка породил одну из крупнейших проблем лингвистики ХХ века (по крайней мере, той ее части, которая не порвала со структурализмом): что в языке является знаком, а что нет. Является ли звук знаком? Является ли знаком фонема? И хотя в период создания «Курса…» проблемы уровней языка еще не существовало, именно на знаковости языка построена любая классификация языковых уровней 4. Структурализм, тем не менее, быстро разросся в целую философскую концепцию, также полную внутренних противоречий, но об этом ниже. В конце концов, в результате математизации аппарата, с одной стороны, и семиотизации всего гуманитарного знания, с другой, структурализм зайдет в тупик практически во всех областях, оказавшись перед неразрешимой задачей найти структуру в бесконечном множестве номинантов. Игнорирование письменной речи также было неправильным шагом. Многие весьма любопытные языковые аспекты долгое время оставались вне поля зрения лингвистики. Помимо того, что Соссюр не рассматривает гносеологическую функцию языка, он также закономерно исключает такие возможности языка как нелинейность, которая может быть обеспечена при чтении книг и в особенности гипертекста (а устная речь линейна). Впрочем, упрекать в этом Соссюра не совсем справедливо, так как его понимание языка не подразумевало рассмотрения этих проблем. Однако было бы большой ошибкой говорить, что теория Соссюра оказала негативное воздействие на науку (что позволяли себе в частности генеративисты). Как Эйнштейн ни на секунду не сомневался в значении работ Ньютона, ошибочность которых он сам и обосновал, так и современная лингвистика не имеет ни малейшего права считать Соссюра виновником того, что к 60-м годам лингвистика фактически зашла в тупик. Значение его работ неоспоримо. Невероятное открытие Соссюра состоит в том, что на язык впервые взглянули как на сложный объект, как на объект исследования, что ознаменовало рождение лингвистики как науки и в значительной степени противопоставило ее филологии. 3 ЛЕОНАРД БЛУМФИЛД. ДЕСКРИПТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА. XX век можно совершенно справедливо назвать веком США. За совсем небольшой промежуток времени – порядка 50 лет – Соединенные Штаты приобрели огромное влияние практически во всех культурных сферах. Непринятие авторитетов и вера в собственный «неевропейский» путь помогли создать новую уникальную литературу, музыку, философию и науку. Восхождение американской научной мысли началось с достижений лингвистики и базировалось на основных для «золотого века» американской философии концепциях – прагматизме и бихевиоризме. Кроме того, американские исследователи обладали поистине уникальным языковым материалом – до того момента совершенно не исследованные языки американских индейцев заставили ученых в корне пересмотреть свои взгляды и усомниться в непогрешимости европейских лингвистических авторитетов. Индейскому языковому материалу американская лингвистика обязана и своим, возможно, главным достижением – рождением дистрибутивного анализа, обусловленного отсутствием языка-посредника при изучении речи индейцев, и описательной (дескриптивной) лингвистики. Отцом дескриптивного подхода считается великий американский лингвист Леонард Блумфилд. Свои взгляды ученый изложил в ставшей теперь классической работе «Язык». Человек, знакомый с основными положениями «Курса общей лингвистики», найдет в работе Блумфилда много общего с подходом Соссюра. Как и Соссюр, Блумфилд рассматривает язык исключительно как средство коммуникации: вслед за «шахматной» моделью Соссюра Блумфилд приводит знаменитый пример с Джоном и Джил, как иллюстрацию так называемой передачи стимула, которую и осуществляет язык. Однако, несмотря на близость с идеями Соссюра, Блумфилд в своих суждениях был более категоричен. Положение о том, что язык есть исключительно средство коммуникации, Блумфилд всячески подчеркивает, поэтому проблемы языкового мышления и языкового мировоззрения, которые так занимали его современника Э. Сепира, им расцениваются как нелингвистические. Любые попытки психологического описания языка, по Блумфилду, не могут дать результата просто потому, что лингвисты не могут дать адекватного психологического анализа, а психологи не обладают навыками лингвистического. Задачу лингвиста в данном случае Блумфилд видит в точной регистрации речевых и языковых явлений, оставляя их анализ психологам. Более того, Блумфилд пытается обосновать биологическую природу коммуникации, основанную на концепции стимулов-реакций. В этом контексте само понятие мышления выбрасывается за ненадобностью. Там, где Соссюр выделяет стадию принятия акустического сигнала и психологической ассоциации, Блумфилд видит реакцию по типу условного рефлекса. То же, что мы понимаем под мыслью, Блумфилд считал актом коммуникации с самим собой (впрочем, в книге Блумфилда его взгляды на этот факт четко не очерчены). Вместе с тем, полностью уйти от концепции «мыслительного образа», устранив все противоречия, ему не удается: он признает все же некие «субъективные ощущения». Блумфилд считает, что социальный фактор при речепроизводстве является главенствующим, в чем сближается с Соссюром. Попытка математического описания языка, очевидным образом вытекающая из его «механистического» определения дает довольно спорные результаты: если фонология – любимое детище структуралистов легко поддавалась математическому описанию, то уже с морфологией возникали определенные проблемы. Система противопоставлений давала очевидные сбои, а семантика и синтаксис вовсе были выброшены за ненадобностью5. Кроме того, подход Блумфилда, в конечном счете, сузил задачи лингвистики настолько, что они свелись к описанию грамматик, между тем, уже тогда было очевидно, что во всех языках есть некая общность, которая, однако, не укладывалась в концепцию дескриптивной лингвистики. Все это было 4 напрямую связано с игнорированием мыслительной деятельности, сопряженной с речевым актом, а объяснение семантики посредством биологических реакций очень напоминало научную авантюру. Подход Блумфилда всегда считался в лингвистике радикальным. Сегодня его идеи кажутся уже достоянием прошлого, но нельзя забывать о тех новшествах, которые принес Блумфилд в лингвистику, ведь именно им был изобретен самый объективный способ описания языка. ЭДВАРД СЕПИР. «ДРУГАЯ ЛИНГВИСТИКА». Было бы большой ошибкой считать, что американское лингвистическое знание первой половины XX века было исключительно дескриптивистским. Ниже речь пойдет об одном из самых удивительных ученых XX века – Эдварде Сепире. Читая статьи Сепира, не устаешь удивляться, тому обилию оригинальных и гениальных догадок, которые могут быть высказаны одним единственным человеком. Взгляды Сепира – это целостная научная концепция до некоторой степени противопоставленная дескриптивной лингвистике. Кроме того, идеи Сепира легли в основу такого важного на современном этапе лингвистического направления как когнитивная лингвистика. Сопоставляя идеи Сепира и Блумфилда, не перестаешь удивляться, как могут одни и те же опыты порождать настолько не похожие теории. На первый взгляд, в теориях Сепира и Блумфилда не похоже все: фундаментальное определение языка и его функций, отношение к психологии, воззрения на структуру языка и его происхождение – словом, все опорные вопросы. Вначале обсудим вопрос происхождения языка. Язык Блумфилда инстинктивен, он происходит из междометий и звукоподражаний, язык Сепира синтезирует звукоподражания подобно любому другому слову – проецируя идею на уже сформированную фонологию (этим объясняется несуразность звукового подражания ква-ква в русском языке), то есть, совершая творческий процесс. Инстинктивные междометия типа ой!, ай! Сепир считает неязыковыми, объясняя это их сходством у различных языковых групп, а собственно междометия определяет как периферийные для языка. Это суждение напрямую выводится из понимания языка как языка-мышления. Язык, по Сепиру, неотделим от когнитивной деятельности. Он является фундаментом, на котором строится мысль6. Сепир делает постоянный упор на том, что мышление человека является языковым, а значит, коммуникативная функция если не вторична, то точно не первична для языка (это положение позволяет разрешить парадокс математического и поэтического языков – языков без коммуникации). Язык Сепир понимает как систему соответствий между именами и их образами, и в этом до некоторой степени сближается со дескриптивистами, однако именно в неотделимости языка от мышления и лежит основной контраст между двумя взглядами на определение языка, ведь то, что для Сепира является удобной системой представления, для Блумфилда является кодом-посредником. Связь языка и мышления не могла не поставить вопроса о связи лингвистики и психологии, на которую, в отличие от Блумфилда, Сепир возлагает большие надежды, хотя и завещает их реализацию будущему. Взгляд на язык как на инструмент номинации обусловливает еще одну важную оппозицию между теориями Блумфилда и Сепира. Понятие слова несколько по-разному трактуется у этих ученых. Там, где Блумфилд ставит во главу угла возможность единицы служить высказыванием, Сепир говорит о психологической реальности слова. В первых главах своего труда Сепир проводит небольшой анализ словообразовательных возможностей разных языков, обнажая их бесконечную вариативность и условность понятия «слова». Для Сепира не является важным то, почему та или иная единица является или не является словом. Право выбора он предоставляет информанту, его языковой интуиции и языковым привычкам. Разумеется, для дескриптивной лингвистики такой подход неприемлем, ведь информант, с ее точки зрения, не более чем источник и вполне может быть заменен диктофоном. 5 Идея Сепира была в высшей степени оригинальна. Понимая язык как организованную мыслительную деятельность, он вступает в полемику и с Соссюром, и с Блумфилдом, хотя с последним сходится в мысли о том, что язык не имеет локализации в мозгу 7. Последним, и, возможно, самым важным следствием тезиса о языковом мышлении является предположение о том, что, поскольку мышление ограничивается языковыми средствами, это самым непосредственным образом влияет на картину мира носителя. Это предположение теперь известно как гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа8. Различные попытки проверить гипотезу на практике предпринимаются уже давно и пока ни подтвердить, ни опровергнуть ее не удается. Гипотеза Сепира-Уорфа превратилась в мощную философскую концепцию, существенно повлиявшую на мировую культуру. Еще одним интересным наблюдением, описанным в книге Сепира, является «скрытая артикуляция» при чтении. Сегодня на этом наблюдении базируется перцептивная фонетика. Сепир упоминает этот опыт в качестве доказательства существования языкового мышления, но в отличие, например, от Соссюра, говорит, что при этом фонетический язык вполне мог бы быть заменен любой другой формой коммуникации, например, кодом Морзе или письмом. Сепир при этом признает за письмом роль вторичной языковой системы, но в отличие от Соссюра не отказывает ему в возможности быть первичной. Установка Сепира на психологизм опередила не только свое, но даже и наше время, но объяснение лингвистических фактов посредством психологии не будет возможно еще в течение очень долгого времени – до тех пор, пока не будет совершен фундаментальный прорыв в изучении человеческого сознания. Это понимал и сам Сепир, о чем он неоднократно писал.9 Теория Сепира, несмотря на всю ее убедительность, имела некоторую слабость: во-первых, Сепир в своей работе не очерчивает круг лингвистических проблем, а из работы следует, что он огромен; из этого проистекает и отсутствие методологии, которая была сильной стороной дескриптивизма; концепция языкмышление при всей своей безусловной силе ставит лингвистику в зависимость от психологии, которая в свою очередь тоже не обладает необходимым теоретическим базисом и методологией. При этом теория Сепира стала бы очевидным прорывом, прорывом, который можно было бы сравнить с «релятивистской революцией» в физике, но идеи ее были слишком смелыми и нетрадиционными для своего времени. РОМАН ЯКОБСОН. ЛИНГВИСТИКА КАК МИРОВОЗЗРЕНИЕ. ОБОБЩЕНИЕ ОПЫТА И ВЗГЛЯД В БУДУЩЕЕ. Фигура Якобсона для русского языкознания является одной из ключевых. Круг интересов Якобсона был необычайно широк. Помимо собственно лингвистических работ в его творчестве есть выдающиеся труды по теории литературы и культуры. Работа Якобсона, которая будет рассмотрена ниже, написана сравнительно поздно: более 50 лет отделяет ее издание от выхода в свет «Курса общей лингвистики». Мысли, высказанные в ней, можно считать своего рода манифестом научного пути Якобсона, попыткой осмыслить свой научный опыт. В данной статье Якобсон, продолжая идеи Соссюра, пытается определить место лингвистики в более общей науке - семиотике. Является ли она ее ключевой составляющей, или она лишь «частная семиотика» фонетического языка? Выше я уже, забегая вперед, говорил о философской концепции структурализма и его претензии на объединение всего гуманитарного знания. И сейчас речь пойдет главным образом об этом, ибо именно в статье Якобсона семиотический подход к гуманитарному знанию выразился в полной мере. В отличие от Соссюра, Якобсон в построении семиотики отводит лингвистике главенствующую роль: именно лингвистика 6 должна заниматься описанием и систематизацией семиотических систем. В своих тезисах он опирается, кстати, на Сепира и Бенвениста с одной стороны и Леви-Стросса с другой10. Концепция Леви-Стросса, впрочем, кажется весьма шаткой как в силу своей грандиозности, так и в силу своей нестройности. Так, трактовка института брака как акта социальной коммуникации, кажется довольно спорной, поэтому, наверное, объединение гуманитарных наук под эгидой семиотики так и не состоялось. Свою концепцию Якобсон строит, опираясь в том числе и на работы Сепира, точнее на гипотезу лингвистической относительности Сепира-Уорфа. Отталкиваясь от тезиса о структурной природе языка, он, ссылаясь на Соссюра, переходит к структурной интерпретации мифов и далее, ссылаясь уже на Уорфа – антропологии и социологии. В отличие от Блумфилда, который признавал лишь интерперсональную (внешнюю) коммуникацию (проблем мыслительной деятельности он почти не касается), Якобсон выделяет также и интраперсональную (внутреннюю речь). В концепции Якобсона мысль и речь не составляют единого целого. И этим она отлична от концепции Сепира. Из этого можно заключить и то, что для Якобсона первичной функцией языка является все же коммуникативная. Легко видеть, что идеи Якобсона логично продолжают мысль Соссюра о том, что лингвистика связана с более общей наукой – семиотикой – теорией знаковых систем. Однако сам Соссюр вряд ли предполагал, до каких масштабов разрастется его теория. К середине ХХ века наряду со структурной лингвистикой существовали уже структурное литературоведение (Ц. Тодоров, Р. Барт), структурная культурология (В. Пропп) и структурная психология (К. Юнг). Не удивительно, что многие из этих направлений столкнулись с теми же проблемами, что и лингвистика (так как во многом основывались на ее опыте) и не оправдали возложенных на них надежд. Так в 60-е годы структурализм в литературе заменяется постструктурализмом, и упорядоченная некогда семиотика трактуется уже как хаос бессознательных и случайных интерпретаций 11. Однако Якобсон все же считает, что объединение гуманитарных дисциплин под эгидой семиотики, а значит и описывающей ее лингвистики, в перспективе является возможным. Якобсон видит и обосновывает важность лингвистики для естественнонаучного знания. Так, крики животных рассматриваются как семиотические системы, а их различия у представителей одного вида - как диалекты. «Язык» обнаруживает Якобсон даже в молекулярной биологии, где белковая структура ДНК трактуется им как четырехбуквенное слово. Перед лингвистикой ставятся задачи объяснения процесса эволюции и отводится роль своего рода «метанауки», поскольку каждая научная дисциплина оперирует каким-либо языком. Если справедливость последнего тезиса действительно вполне вероятна, то связь лингвистики и генетики а также лингвистики и орнитологии не кажется такой очевидной. Ведь задача о кодировании ДНК является является комбнаторной (а значит математической), а система «белкового алфавита» не более чем удобная модель. В рамках общей семиотической теории Якобсон рассматривает не только устную, но и письменную речь. Важно, что в отличие от Соссюра, Якобсон придает ей большое значение, признавая ее относительную самостоятельность, тогда как Соссюр считал, что письменная речь – лишь отражение устной. Наконец, Якобсон рассматривает вопрос перспектив развития лингвистики. Правильным он считает консолидацию всех научных доктрин с целью их синтеза и дальнейшего совместного развития. Из всех рассмотренных концепций концепция Якобсона кажется наиболее спорной. Стремление «описать все» с помощью семиотического аппарата доводится до крайности и выдержки о ДНК и институте брака тому подтверждение. Статья Якобсона не является строго научной. Очевидна ее философская и отчасти публицистическая направленность. В интерпретации Якобсона лингвистика теряет предмет исследования (ибо этот предмет везде и нигде) и фактически сближается с философией. В этом аспекте концепция 7 Якобсона абсолютно противоположна взглядам Блумфилда, которого упрекали в сужении поля лингвистических исследований. Вместе с тем, Якобсон дает довольно трезвый и оптимистичный прогноз развития лингвистики. Очень хочется верить, что лингвистические школы когда-нибудь объединятся под единым флагом, и этим флагом будет не «нет Хомскому!», как это произошло с внутренне неоднородным в настоящий момент когнитивизмом12. После прочтения Якобсона трудно представить себе более удачное послесловие, кроме как, цитата. Настолько богатой и необъятной кажется лингвистика, настолько много в ней тайн и загадок, настолько важным является их решение. Что ж, несмотря на вековую историю, лингвистика находится еще в самом начале своего пути. Она только определяет свои проблемы и методы их решения. Вероятно, когда-нибудь это выльется в одну из величайших в истории научных революций. XXI век обещает быть веком гуманитарных наук. ЗАКЛЮЧЕНИЕ. В заключение хочется обратить внимание на те вопросы, которые в силу временных и объемных ограничений остались за рамками данного эссе. Очень важной темой, не рассмотренной в данной работе, является проблема изменения языков. Соссюр и Сепир уделяли этим вопросам много внимания. Остались не раскрытыми темы дистрибутивного анализа, без которого изложение взглядов Блумфилда было несколько неполным. Отдельную статью можно было посвятить работе Якобсона в силу ее некоторой спорности. На самом деле подробное сопоставление данных работ не уложилось бы в рамки даже очень большого эссе: рассмотрение всех мыслей, высказанных в них, анализ доводов и того, какие из них прошли проверку временем – все это могло бы уложиться разве что в формат монографии. Однако, тем не менее, надеюсь, что основные положения этих трудов были мной усвоены и осмысленны в необходимом объеме. 1 «Подобно тому как шахматная игра целиком сводится к комбинированию положений различных фигур, так и язык является системой, исключительно основанной на противопоставлении его конкретных единиц» «Курс общей лингвистики» 2 Вл. Алпатов. Язык, его структура. Фердинанд де Соссюр. 3 Вл. Алпатов. Человек, народ и язык. Вильгельм фон Гумбольдт. 4 Например, гипотеза Э. Бенвениста, изложенная в «Уровнях лингвистического анализа». 5 Что видно опять же у Э. Бенвениста в «Уровнях лингвистического анализа». 6 «Мы, скорее, должны предположить, что появление мыслительных процессов, как особого рода психической деятельности, относится почти к самому началу развития речи» - «Язык. Введение в изучение речи». 7 «Правда, психофизиологи говорят о локализации речи в мозгу. Это значит только то, что звуки речи локализуются в слуховом секторе мозга или в какой-то ограниченной его части» - «Язык. Введение в изучение речи» 8 Вл. Алпатов. «Эдвард Сепир и Бенджамин Ли Уорф». 8 9 «знаниями в теоретической дисциплине психологии <…> никто не обладает и вряд ли будет обладать в ближайшем будущем» - «Личность» 10 «Нельзя не согласиться с концепцией Леви-Стросса, согласно которой общественная коммуникация осуществляется на тipex разных уровнях: обмен сообщениями, обмен удобствами (а именно товарами и услугами) и обмен женщинами (или, быть может, в болт обобщенном виде, обмен брачными партнерами). Таким образом, лингвистика (вместе с другими семиотическими дисциплинами), экономика и, наконец, исследования родства и брака «занимаются одно-типными проблемами на различных стратегических уровнях и дейст-вительно относятся к одной и той же области» - «Лингвистика в ее отношении к другим наукам» 11 Р. Барт. S/Z. Избранные работы. 12 К сожалению, не могу точно привести цитату А. А. Зализняка, который на мой вопрос об основных направлениях современной лингвистики ответил примерно следующее: «Сейчас главенствующей школы как таковой, слава богу, нет, но наиболее мощным является когнитивизм. Это очень неоднородная совокупность различных направлений, которые объединяет пока лишь то, что «это не Хомский»». 9

(*323) В чем же состоит и целостный и конкретный объект лингвистики? Вопрос этот исключительно труден; ниже мы увидим почему. Ограничимся в данном месте показом этой трудности.

Другие науки оперируют над заранее данными объектами, которые можно рассматривать под различными углами зрения; ничего подобного нет в нашей науке. Кто-то произносит французское слово nu; поверхностному наблюдателю покажется, что здесь имеется конкретный лингвистический объект, но более пристальный анализ обнаружит наличие в данном случае трех или четырех совершенно различных вещей в зависимости от того, как рассматривать это слово: как звук, как выражение мысли, как соответствие латинскому n?udum и т. д. Объект вовсе не предопределяет точки зрения; напротив, можно сказать, что точка зрения создает самый объект; вместе с тем ничто не предупреждает нас о том, какой из этих способов рассмотрения более исконный или более совершенный по сравнению с другими.

Кроме того, всякий лингвистический феномен всегда представляет два аспекта, из которых каждый соответствует другому и без него не имеет значимости. Например:

1. Артикулируемые слоги суть акустические впечатления, воспринимаемые ухом, но сами звуки не существовали бы, если бы не было органов речи; так, n существует лишь в результате соответствия этих двух аспектов. Нельзя, таким образом, ни сводить язык к звучанию, ни отрывать звучание от артикуляции органов речи; с другой стороны, нельзя определить движения органов речи, отвлекшись от акустического впечатления.

2. Но допустим, что звук есть некое единство; им ли характеризуется человеческая речь? Нисколько, ибо он есть лишь орудие для мысли и самостоятельного существования не имеет. Таким образом, возникает новое и еще более затрудняющее соответствие: звук, сложное акустико-вокальное единство, образует в свою очередь с понятием новое сложное единство, физиолого-мыслительное. Но это еще не все.

(*324) 3. У речевой деятельности есть и индивидуальная и социальная сторона, причем нельзя понять одну без другой.

4. В каждый данный момент речевая деятельность предполагает и установившуюся систему и эволюцию; в любую минуту язык есть и живая деятельность и продукт прошлого. На первый взгляд весьма простым представляется различение между системой и ее историей, между тем, что есть, и тем, что было, но в действительности отношение между тем и другим столь тесное, что разъединить их весьма затруднительно. Может возникнуть вопрос, не упрощается ли проблема, если рассматривать лингвистический феномен с самого его возникновения, если, например, начинать с изучения детской речи. Нисколько, ибо величайшим заблуждением является мысль, будто в отношении речевой деятельности проблема возникновения отлична от проблемы постоянной обусловленности. Таким образом, мы продолжаем оставаться в том же порочном кругу.

Итак, с какой бы стороны ни подходить к вопросу, нигде ясно перед нами не обнаруживается целостный объект лингвистики; всюду мы натыкаемся на ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каждой проблемы, рискуя тем самым не уловить указанных выше присущих ей двойственностей, либо, если изучать явления речи одновременно с нескольких сторон, объект лингвистики выступает перед нами как беспорядочное нагромождение разнородных, ничем между собою не связанных явлений. Так поступать - значит распахивать двери перед целым рядом наук: психологией, антропологией, нормативной грамматикой, филологией и др., которые мы строго отграничиваем от лингвистики, но которые в результате методологической ошибки могли бы включить речевую деятельность в сферу своей компетенции.

По нашему мнению, есть только один выход изо всех этих затруднений: надо с самого начала встать на почву "языка" и его считать нормой для всех прочих проявлений речевой деятельности . В самом деле, среди прочих двойственных понятий только одно понятие "языка", по-видимому, допускает самодовлеющее определение и дает надежную опору для развития исследовательской мысли.

Но что же такое язык? По нашему мнению, понятие языка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще (langage); язык - только определенная часть, правда, важнейшая речевой деятельности. Он, с одной стороны, социальный продукт речевой способности, с другой стороны - совокупность необходимых условий, усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц. Взятая в целом, речевая деятельность многоформенна и разносистемна; вторгаясь в несколько областей, в области физики, физиологии и психики, она, кроме того, относится и к индивидуальной и к социальной сфере; ее нельзя отнести ни к одной из категорий явлений человеческой жизни, так как она сама по себе не представляет ничего единого. Язык, наоборот, есть замкнутое целое и дает базу для классификации. Отводя ему первое место среди всех и всяких явлений ре-(*325)чевой деятельности, мы тем самым вносим естественный порядок в такую область, которая иначе разграничена быть не может.

На этот классификационный принцип, казалось бы, можно возразить так: осуществление речевой деятельности покоится на способности, присущей нам от природы, тогда как язык есть нечто усвоенное и условное; следовательно, язык зависит от природного инстинкта, а не предопределяет его.

Вот что можно ответить на это.

Прежде всего вовсе не доказано, что речевая функция в той форме, как она проявляется у нас, когда мы говорим, есть нечто вполне естественное, иначе говоря, что наш голосовой аппарат предназначен для говорения в той же мере, как наши ноги для ходьбы. Мнения лингвистов по этому вопросу существенно расходятся. Так, например. Уитней 2 , уподобляющий язык социальным учреждениям со всеми их особенностями, полагает, что лишь случайно, просто из соображений удобства, мы используем голосовой аппарат в качестве орудия языка; люди, по его мнению, могли бы с тем же успехом пользоваться жестами, употребляя зрительные образы вместо слуховых. Без сомнения, такой тезис чересчур абсолютен: язык не есть социальный институт, во всех отношениях подобный прочим; кроме того, Уитней заходит слишком далеко, утверждая, будто наш выбор лишь случайно остановился на так называемых органах речи: ведь он до некоторой степени был нам навязан природой. Но по основному пункту американский лингвист, кажется, безусловно прав: язык - условность и природа условного знака безразлична. Вопрос о голосовом аппарате, следовательно,- вопрос второстепенный в проблеме языка.

Положение это может быть подкреплено путем определения того, что разуметь под артикулируемой (членораздельной) речью . По-латыни articulus означает "член, часть, подразделение в ряде вещей"; в отношении речи членораздельность может обозначать либо подразделение речевой цепи (chaine parlee) на слоги, либо подразделение цепи значений на значимые единицы; в этом именно смысле говорят по-немецки: gegliederte Sparche. Придерживаясь этого второго определения, можно было бы сказать так: естественной для человека является не произносимая речь, а именно способность образовывать язык, т. е. систему раздельных знаков, соответствующих раздельным понятиям.

Брока 3 открыл, что способность говорить локализована в третьей лобной левой извилине большого мозга, и на это открытие пытались опереться, чтобы приписать речевой деятельности естественный характер. Но, как известно, эта локализация была установлена в отношении всего , имеющего отношение к языку, включая (*326) письмо; исходя из этого, а также из наблюдений, сделанных относительно различных видов афазии в результате повреждения этих центров локализации, можно, по-видимому, допустить, во-первых, что различные расстройства устной речи разнообразными путями неразрывно связаны с расстройствами письменной речи и, во-вторых, что во всех случаях афазии или аграфии нарушается не столько способность произносить те или иные звуки или чертить те или иные знаки, сколько способность каким бы то ни было орудием вызывать в сознании знаки данной языковой системы. Все это приводит нас к предположению, что над деятельностью различных органов существует способность более общего порядка, которая управляет этими знаками и которая и есть языковая способность по преимуществу. Таким путем мы приходим к тому же заключению, к какому пришли раньше.

Наконец, в доказательство разумности изучения речевой деятельности, начиная именно с категории языка, можно привести и тот аргумент, что способность - безразлично, природная она или нет - артикулировать слова осуществляется лишь с помощью орудия, созданного и предоставляемого коллективом; поэтому-то и можно утверждать, что единство явлений речи дано в языке...

Резюмируем характеристику языка:

1. Язык есть нечто вполне определенное в разносистемной совокупности фактов речевой деятельности. Его можно локализовать в определенном отрезке рассмотренного нами кругового движения, а именно там, где слуховой образ ассоциируется с понятием. Он есть coциальный элемент речевой деятельности вообще, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать язык, ни его изменять. Язык существует только в силу своего рода договора, заключенного членами коллектива. Вместе с тем, чтобы пользоваться языком, индивид должен ему научиться: дитя овладевает им лишь мало-помалу. Язык до такой степени есть нечто обособленное, что человек, лишившийся дара речи, сохраняет язык, поскольку он понимает слышимые им языковые знаки.

2. Язык, обособленный от речи, составляет предмет, доступный обособленному же изучению. Мы не говорим на мёртвых языках, но мы отлично можем овладеть их языковым организмом. Не только наука об языке может обойтись без прочих элементов речевой деятельности, но она вообще возможна лишь, если эти прочие элементы к ней не примешаны.

3. В то время как речевая деятельность в целом имеет характер разнородный, язык, как он нами определен, есть явление по своей природе однородное: это система знаков, в которой единственно существенным является соединение смысла и акустического образа, причем оба эти элемента знака в равной мере психичны.

4 . Язык не в меньшей мере, чем речь, есть предмет конкретный по своей природе, и это весьма способствует его исследованию. Язы-(*327) ковые знаки хотя и психичны по своей сущности, но вместе с тем они не абстракции, ассоциации, скрепленные коллективным согласием, совокупность которых и составляет язык, суть реальности, имеющие местонахождение в мозгу. Более того, знаки языка, так сказать, осязаемы; на письме они могут фиксироваться посредством условных начертаний, тогда как представляется невозможным во всех подробностях фотографировать акты речи; произнесение самого короткого слова представляет собой бесчисленное множество мускульных движений, которые чрезвычайно трудно познать и изобразить. В языке же, напротив, не существует ничего, кроме акустического образа, который может быть передан посредством определенного зрительного образа. В самом деле, если отвлечься от множества отдельных движений, необходимых для реализации речи, всякий акустический образ оказывается, как мы далее увидим, суммой ограниченного числа элементов или фонем, могущих в свою очередь быть изображенными на письме при помощи соответственного числа знаков. Вот эта самая возможность фиксировать относящиеся к языку явления и приводит к тому, что верным его изображением могут служить словарь и грамматика, ибо язык есть склад акустических образов, а письмо - осязаемая их форма.

МЕСТО ЯЗЫКА В РЯДУ ЯВЛЕНИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ. СЕМИОЛОГИЯ

Эта характеристика языка ведет нас к установлению еще более важного положения. Язык, выделенный таким образом из совокупности явлений речевой деятельности, в отличие от этой деятельности в целом, находит себе место в системе наших знаний о человеке.

Как мы только что видели, язык есть явление социальное, многими чертами отличающееся от прочих социальных явлений: политических, юридических и др. Чтобы понять его специфическую природу, надо привлечь новый ряд фактов.

Язык есть система знаков, выражающих идеи, а следовательно, его сравнивать с письмом, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т. д. Он только наиважнейшая из этих систем.

Можно таким образом мыслить себе науку, изучающую жизнь знаков внутри жизни общества ; такая наука явилась бы частью социальной психологии, а следовательно и общей психологии; мы назвали бы ее "семиология" (от греч. semeion - знак). Она должна открыть нам, в чем заключаются знаки, какими законами они управляются. Поскольку она еще не существует, нельзя сказать, чем она будет, но она имеет право на существование; место ее определено заранее. Лингвистика - только часть этой общей науки; законы, которые откроет семиология, будут применимы и к лингвистике, и эта последняя таким образом окажется отнесенной к вполне определенной области в совокупности явлений человеческой жизни.

(*328) Точно определить место семиологии - задача психолога; задача лингвиста сводится к выяснению того, что выделяет язык как особую систему в совокупности семиологических явлений. Вопрос этот будет разобран ниже; пока запомним лишь одно: если нам впервые удается найти лингвистике место среди наук, это только потому, что мы связали ее с семиологией.

Почему же семиология еще не признана в качестве самостоятельной науки, имеющей, как и всякая иная, свой особый объект изучения? Дело в том, что до сих пор вращаются в порочном круге: с одной стороны, нет ничего более подходящего, чем язык, для уразумения характера семиологической проблемы; с другой стороны, для того чтобы как следует поставить эту проблему, надо изучать язык как таковой, а между тем доныне почти всегда приступали к изучению языка как функции чего-то другого, с чуждых ему точек зрения.

Прежде всего имеется поверхностная точка зрения широкой публики, видящей в языке лишь номенклатуру; эта точка зрения уничтожает самую возможность исследования истинной природы языка.

Затем имеется точка зрения психолога, изучающего механизм знака у индивида; это метод самый легкий, но он не ведет далее индивидуального выполнения и не затрагивает знака, по природе своей социального.

Или еще, заметив, что знак надо изучать социально, обращают внимание лишь на те черты языка, которые связывают его с другими социальными установлениями, более или менее зависящими от нашей воли, и таким образом проходят мимо цели, пропуская те черты, которые присущи как раз или семиологическим системам вообще, или языку в частности. Ибо знак до некоторой степени всегда ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной, в чем проявляется его существеннейшая, но на первый взгляд наименее заметная черта.

Именно в языке эта черта наиболее проявляется, но обнаруживается она в такой области, которая наименее подвергается изучению; в результате остается неясной необходимость или особая полезность семиологической науки. Для нас же лингвистическая проблема есть прежде всего проблема семиологическая, и весь ход наших рассуждений получает свой смысл от этого основного положения. Кто хочет обнаружить истинную природу языка, должен раньше всего обратить внимание на то, что в нем общего с иными системами того же порядка, а лингвистические факторы, на первый взгляд кажущиеся весьма существенными (например, функционирование голосового аппарата), следует рассматривать лишь во вторую очередь, поскольку они служат только для отличения языка от прочих семиологических систем. Благодаря этому не только прольется свет на лингвистическую проблему, но, как мы полагаем, через рассмотрение обрядов, обычаев и т. д. в качестве (*329) знаков все эти явления выступят также в новом свете, так что явится потребность сгруппировать их в семиологии и разъяснить их законами этой науки.

ЛИНГВИСТИКА ЯЗЫКА И ЛИНГВИСТИКА РЕЧИ

Предоставив науке о языке принадлежащее ей по праву место в совокупности изучения речевой деятельности, мы тем самым набросали схему всей лингвистики. Все остальные элементы речевой деятельности, образующие, по нашей терминологии, "речь", естественно, подчиняются этой науке, и именно благодаря этому подчинению все части лингвистики располагаются по своим надлежащим местам.

Рассмотрим для примера производство необходимых для речи звуков; органы речи столь же посторонни в отношении языка, сколь посторонни в отношении алфавита Морзе служащие для его записи электрические аппараты, говорение, т. е. выполнение акустических образов, ни в чем не затрагивает самой системы. В этом отношении язык можно сравнить с симфонией, реальность которой не зависит от способа ее исполнения; ошибки, которые могут сделать разыгрывающие ее музыканты, ничем не нарушают этой реальности.

Против такого разделения говорения и языка будет, может быть, выдвинут в качестве возражения факт фонетических трансформаций, т е. тех изменений звуков, которые происходят в речи и оказывают столь глубокое влияние на судьбы самого языка. Вправе ли мы, в самом деле, утверждать, будто язык существует независимо от этих явлений? Да, вправе, ибо эти явления касаются лишь материальной субстанции слов. Если даже они и затрагивают язык как систему знаков, то лишь косвенно, через изменения происходящей в результате этого интерпретации, каковое явление ничего фонетического в себе не заключает. Может представить интерес изыскание причин этих изменений, чему и помогает изучение звуков, но не в этом суть: для науки о языке вполне достаточно констатировать звуковые изменения и выяснить их последствия.

То, что мы утверждаем относительно говорения, верно в отношении всех прочих элементов речи. Деятельность говорящего субъекта должна изучаться в целой совокупности дисциплин, имеющих право на место в лингвистике лишь постольку, поскольку они связаны с языком.

Итак, изучение языковой деятельности распадается на две части, одна из них, основная, имеет своим предметом язык. т. е. нечто социальное по существу и независимое от индивида; это наука чисто психическая; другая, второстепенная, имеет предметом индивидуальную сторону речевой деятельности, т. е. речь, включая говорение; она психофизична.

Без сомнения, оба эти предмета тесно между собою связаны и друг друга взаимно предполагают; язык необходим, чтобы речь (*330) была понятна и производила все свое действие; речь в свою очередь необходима для того, чтобы установился язык; исторически факт речи всегда предшествует языку. Каким путем возможна была бы ассоциация понятия со словесным образом, если бы подобная ассоциация предварительно не имела места в акте речи? С другой стороны, только слушая других, научаемся мы своему родному языку, последний лишь в результате бесчисленных опытов отлагается в нашем мозгу. Наконец, явлениями речи обусловлена эволюция языка; наши языковые навыки видоизменяются от впечатлений, получаемых при слушании других. Таким образом устанавливается взаимозависимость между языком и речью: язык - одновременно и орудие и продукт речи. Но все это не мешает тому, что это две вещи совершенно различные...

Таково первое разветвление путей, на которое наталкиваешься, как только приступаешь к теоретизированию по поводу речевой деятельности человека. Надо избрать одну из двух дорог, следовать по которым одновременно не представляется возможным; надо отдельно идти по каждой из них.

Можно в крайнем случае сохранить название лингвистики за обеими этими дисциплинами и говорить о лингвистике речи. Но ее нельзя будет смешивать с лингвистикой в собственном смысле, с той лингвистикой, единственным объектом которой является язык.

Мы займемся исключительно этой последней, и, хотя при развитии нашей мысли нам и придется иной раз черпать разъяснения из области изучения речи, мы всегда будем стараться ни в коем случае не стирать грани, разделяющей эти две области.

ВНУТРЕННИЕ И ВНЕШНИЕ ЭЛЕМЕНТЫ ЯЗЫКА

Наше определение языка предполагает, что из понятия языка мы устраняем все, что чуждо его организму, его системе, одним словом, все, что известно под названием "внешней лингвистики", хотя эта лингвистика занимается очень важными предметами и о ней главным образом думают, когда приступают к изучению речевой деятельности.

Прежде всего сюда относятся все те пункты, которыми лингвистика соприкасается с этнологией, все связи, которые могут существовать между историей языка и историей нации, расы или цивилизации. Эти две истории переплетаются и взаимно влияют друг на друга. Это несколько напоминает те соответствия, которые были констатированы внутри собственно лингвистических явлений. Обычаи нации отражаются на ее языке, а с другой стороны, в значительной мере именно язык формирует нацию.

Далее следует упомянуть об отношениях между языком и политической историей. Великие исторические события, вроде римского завоевания, имели неисчислимые последствия для целого (*331) ряда лингвистических фактов. Колонизация, являющаяся одной формой завоевания, переносит язык в иную среду, что влечет за собой изменения в этом наречии. В подтверждение этого можно было бы привести множество фактов. Так, Норвегия, политически объединившись с Данией, приняла датский язык; правда, в настоящее время норвежцы пытаются освободиться от этого языкового влияния. Внутренняя государственная политика играет не менее важную роль в жизни языков; некоторые государства, как например Швейцария, допускают сосуществование нескольких языков; другие, как например Франция, стремятся к языковому единству. Высокий уровень культуры благоприятствует развитию некоторых специальных языков (юридический язык, научная терминология и проч.).

Это приводит нас к третьему пункту - к отношению между языком и такими установлениями, как церковь, школа и проч., которые в свою очередь тесно связаны с литературным развитием языка,- явление тем более общее, что оно само неотделимо от политической истории. Литературный язык во всех направлениях переступает границы, казалось бы, поставленные ему литературой; достаточно вспомнить о влиянии на литературный французский язык салонов, двора, академий. С другой стороны, он остро ставит вопрос о коллизии между ним и местными диалектами. Лингвист должен также рассматривать взаимоотношения книжного языка и обиходного языка, ибо развитие всякого литературного языка, продукта культуры, приводит к размежеванию его сферы со сферой разговорного языка.

Наконец, к внешней лингвистике относится и все то, что имеет касательство к географическому распространению языков и к их диалектальному дроблению. Именно в этом пункте особенно парадоксальным кажется различение между внешней лингвистикой и внутренней, поскольку географический феномен тесно примыкает к существованию всякого языка; и все же в действительности он не касается внутреннего организма самого наречия.

Утверждали, что нет абсолютно никакой возможности отделить все эти вопросы от изучения языка в собственном смысле. Такая точка зрения возобладала в особенности после того, как с такой настойчивостью стали выдвигать эти "realia". Подобно тому как в организме растения происходят изменения от действия внешних факторов - почвы, климата и т. д., подобно этому разве не зависит сплошь и рядом грамматический организм от внешних факторов языкового изменения? Кажется очевидным, что едва ли возможно разъяснить технические термины и заимствования, кишащие в языке, не ставя вопроса об их происхождении. Возможно ли отличать естественное, органическое развитие наречия от его искусственных форм, как литературный язык, обусловленных факторами внешними, следовательно, неорганическими? Не видим ли мы постоянно, как наряду с местными диалектами развивается "общий" язык (langue commune, койнэ)?

(*332) Мы считаем весьма плодотворным изучение внешних лингвистических явлений, но ошибочно утверждать, будто, минуя их, нельзя познать внутренний организм языка. Возьмем для примера заимствование иностранных слов. Прежде всего можно установить, что оно не является постоянным элементом в жизни языка. В некоторых уединенных долинах есть такие говоры, которые, так сказать, никогда не приняли извне ни одного искусственного термина. Разве можно утверждать, что эти наречия находятся вне нормальных условий языка, представления о котором они дать не могут, что именно они требуют "тератологического"4 подхода в исследовании, как не испытавшие никакого смешения? Но главное в том, что заимствованное слово уже не рассматривается как таковое, как только становится объектом изучения внутри системы, где оно существует лишь в меру своего соотношения и противопоставления с ассоциируемыми с ним словами, подобно всем другим словам наречия. Вообще говоря, нет никакой необходимости знать условия, в которых развивался тот или иной язык. В отношении некоторых наречий, каковы, например, авестийский язык (зенд) и старославянский, в точности даже неизвестно, какие народы на них говорили, но неведение это нисколько нам не мешает в изучении их изнутри и в исследовании пережитых ими превращений. Во всяком случае разделение обеих точек зрения неизбежно, и чем строже оно соблюдается, тем лучше.

Наилучшее этому доказательство в том, что каждая из них создает свой особый метод. Внешняя лингвистика может нагромождать одну деталь на другую, не чувствуя себя сжатой тисками системы. Например, каждый автор будет группировать по своему усмотрению факты, относящиеся к распространению языка за пределами его территории; при выяснении факторов, создавших наряду с диалектами литературный язык, всегда можно применять простое перечисление; если же факты автором располагаются в более или менее систематическом порядке, то это исключительно в интересах ясности изложения.

В отношении внутренней лингвистики дело обстоит совершенно иначе; язык есть система, подчиняющаяся своему собственному порядку. Уяснению этого поможет сравнение с игрой в шахматы, в отношении которой сравнительно легко отличить, что внешнее и что внутреннее; тот факт, что эта игра пришла в Европу из Персии,- внешнего порядка; напротив, внутренним является все то, что касается системы и правил игры. Если я деревянные фигуры заменю фигурами из слоновой кости, такая замена безразлична для системы, но если я уменьшу или увеличу количество фигур, такая перемена глубоко затронет "грамматику" игры. Такого рода различение требует известной степени внимательности, поэтому в каждом случае нужно ставить вопрос о природе явления и при решении его придерживаться следующего правила: внутренним является все то, что в какой-либо степени видоизменяет систему.

1 Соцэкгиз, М., 1933. Перевод А. М. Сухотина.

2 Уитней (1827-1894) - известный американский лингвист, занимавшийся общим языкознанием и санскритом. Основным его трудом является "Жизнь языка", 1875. (Примечание составителя.)

3 П. Брока (1824-1880) - французский антрополог и анатом

4 Тератология - наука об уродствах. (Примечание переводчика.)

ПРИРОДА ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА
§ 1. Знак, означаемое, означающее

Для многих людей язык по своей основной сути представляется номенклатурой, т. е. перечнем терминов, соответствующих такому же количеству вещей.

Такое представление может быть подвергнуто критике во многих отношениях. Оно предполагает наличие уже готовых идей, предшествующих словам; оно ничего не говорит о том, какова природа названия - звуковая или психическая, ибо слово дерево может рассматриваться и под тем и под другим углом зрения, наконец, оно позволяет предположить, что связь, соединяющая имя с вещью, есть нечто совершенно простое, что весьма далеко от истины. Такая упрощенная точка зрения может все же приблизить нас к истине, обнаруживая перед нами, что единица языка есть нечто двойственное, образованное из сближения двух моментов.

Языковой знак связывает не вещь и имя, но понятие и акустический образ. Этот последний не есть материальный звук, вещь чисто физическая, но психический отпечаток звука, представление, получаемое нами о нем посредством наших органов чувств, он - чувственный образ, и если нам случается называть его "материальным", то только в этом смысле и из противопоставления второму моменту ассоциации - понятию, в общем более абстрактному.

Психический характер наших акустических образов хорошо обрисовывается из наблюдения над нашей собственной речевой практикой. Не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с собою или мысленно повторять стихотворный отрывок...

Языковой знак есть, таким образом, двусторонняя психическая сущность...

Оба эти элемента теснейшим образом между собою связаны и друг друга притягивают. Ищем ли мы смысл слова дерево или слово, которым обозначается понятие "дерево", ясно, что только те сближения, которые освящены языком, нам кажутся согласными с действительностью, и мы откидываем всякое иное, могущее представиться воображению.

Это определение ставит важный терминологический вопрос. Мы называем знаком комбинацию понятия и акустического образа, но в ходячем употреблении этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово (дерево и т. д.). Забывают, что если дерево называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие "дерево", так что идея чувственной стороны подразумевает идею целого.

Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, связанными друг с другом, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ соответственно терминами означаемое и означаю-(*334)щее ; эти последние два термина имеют то преимущество, что отмечают противопоставление, существующее как между ними, так и между целым и ими как частями этого целого. Что же касается термина знак , то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не выдвигает никакого иного возможного термина.

Языковой знак , как мы его определили, обладает двумя первостепенного значения свойствами. Указывая на них, мы тем самым формулируем основные принципы изучаемой нами отрасли знания.

§ 2. Первый принцип: произвольность знака

Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна, или, иначе говоря, поскольку под знаком мы разумеем целое, вытекающее из ассоциации означающего и означаемого, мы можем сказать проще: языковой знак произволен .

Так, идея "сестра" никаким внутренним отношением не связана со сменой звуков s-o-г (soeur), служащей во французском языке ее "означающим"; она могла бы быть выражена любым другим сочетанием звуков; это может быть доказано различиями между языками и самым фактом существования различных языков; означаемое "бык" выражается означающим b-o-f (фр. boeuf) по одну сторону лингвистической границы и o-k-s (нем. Ochs) по другую сторону. Принцип произвольности знака никем не оспаривается, но часто гораздо легче открыть истину, нежели отвести ей подобающее место; Этот принцип подчиняет себе всю лингвистику языка; последствия его неисчислимы. Правда, они не обнаруживаются все с первого же взгляда с одинаковой очевидностью; только после многих блужданий можно их открыть и установить первостепенную важность названного принципа.

Для обозначения языкового знака, или, точнее, того, что мы называем означающим, иногда пользуются словом символ . Применять его не вполне удобно именно в силу нашего первого принципа. Символ характеризуется тем, что он не до конца произволен; он не вполне пуст, в нем есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым. Символ справедливости, весы, нельзя заменить чем попало - колесницей, например.

Слово произвольный также вызывает замечание. Оно не должно пониматься в том смысле, что означающее зависит от свободного выбора говорящего субъекта (как мы ниже увидим, индивид не властен внести и малейшее изменение в знак, уже установившийся в языковом коллективе); мы хотим сказать, что оно немотивировано , т. е. произвольно по отношению к означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи.

Отметим в заключение два выражения, которые могут быть выдвинуты против этого первого принципа.

(*335) 1. Можно сослаться на ономатопейю (явление звукописи) в доказательство того, что выбор означающего не всегда произволен. Но ведь явления звукописи никогда не являются органическими элементами в системе языка. Число их к тому же гораздо ограниченнее, чем обычно думают. Такие французские слова, как fouet - хлыст и glas - колокольный звон, могут поразить ухо эмоциональностью своего звучания, но достаточно обратиться к их латинским праформам (fouet от f?agus - бук, glas от classicum), чтобы убедиться в том, что они первоначально не имели такого характера; качество их теперешних звуков, или, вернее, приписываемое им, есть случайный результат фонетической эволюции.

Что касается подлинных звукоподражаний (типа буль-буль, тик-так ), то они не только малочисленны, но и выбор их до некоторой степени произволен, поскольку они лишь приблизительные и наполовину условные имитации шумов (ср. фр. ouaoua, нем. wau-wau, рус. гам-гам тяв-тяв как имитация лая). Кроме того, dойдя в язык, они в большей или меньшей степени подпадают фонетической, морфологической и всякой иной эволюции, которой подвергаются остальные слова (ср. фр. pigeon - голубь, происходящее от вульгарно-латинского pipi?o восходящего к звукоподражанию),- очевидное доказательство того, что они утратили нечто из своей первоначальной характеристики и приняли свойство вообще языкового знака, который, как мы указывали, не мотивирован.

2. Восклицания , весьма близкие к звукоподражаниям, вызывают аналогичные замечания и тоже ничуть не опровергают нашего тезиса. Казалось бы, возможно рассматривать их как непосредственные выражения реальности, так сказать, продиктованные самой природой. Но в отношении большинства из них можно отвести предпосылку, будто существует необходимая связь между их означаемым и означающим. Достаточно сравнить соответствующие примеры из разных языков, чтобы убедиться, насколько в них разнятся эти выражения (например, фр. aie! соответствует нем. аu!, рус. ой !). Известно к тому же, что многие восклицания восходят к словам определенного смысла (ср. рус. черт !, фр. diable, mordiau! = mort Dieu и др.).

Итак, можно прийти к выводу, что и звукоподражания и восклицания по своему значению второстепенны и их символическое происхождение во многих случаях спорно.

НЕИЗМЕНЧИВОСТЬ И ИЗМЕНЧИВОСТЬ ЗНАКА
§ 1. Неизменчивость знака

Если по отношению к изображаемой им идее означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, оно навязано. У общественной массы мнения не спрашивают, и выбранное языком означающее не может быть заменено другим. Этот (*336) факт, кажущийся противоречивым, мог бы шуточно быть назван "вынужденным карточным ходом". Языку как бы говорят: "Выбирай!", но прибавляют: "Ты выберешь вот этот знак, а не другой". Не только индивид не мог бы, если бы захотел, ни в чем изменить сделанный уже выбор, но и сама масса не в состоянии обнаружить свою власть ни над одним словом; она связана с языком таким, как он есть.

Таким образом, язык не может быть уподоблен договору в его чистом и простом виде; с этой именно стороны языковой знак представляет особенный интерес для изучения, ибо если хотят показать, что действующий в коллективе закон есть нечто, чему подчиняются, а не свободно принимают, то нет этому более блестящего подтверждения, чем язык.

Посмотрим, каким же образом языковой знак ускользает от нашей воли, и затем покажем важные последствия, которые из этого вытекают.

Во всякую эпоху, как бы мы ни углублялись далеко в прошлое, язык всегда выступает как наследие предшествующей эпохи. Акт, в силу которого в определенный момент имена были присвоены вещам, в силу которого был заключен договор между понятиями и акустическими образами,- такой акт, хотя и вообразимый, никогда констатирован не был. Мысль, что так могло произойти, подсказывается нам лишь нашим очень острым чувством произвольности знака.

Фактически всякое общество знает и всегда знало язык только как продукт, который унаследован от предшествовавших поколений и должен быть принят таким, как он есть. Вот почему вопрос о происхождении языка не так важен, как это думают. Такой вопрос не к чему даже ставить; единственный реальный объект лингвистики - это нормальная и регулярная жизнь уже установившегося наречия. Данное состояние языка всегда есть продукт исторических факторов, которые и объясняют, почему знак неизменчив, т. е. почему он не поддается никакой произвольной перемене.

Но утверждение, что язык есть наследие прошлого, решительно ничего не объясняет, если этим только и ограничиться. Разве нельзя изменить в любую минуту существующие и унаследованные законы?

Высказав такое сомнение, мы вынуждены, подчеркнув социальную природу языка, поставить вопрос так, как мы бы его ставили в отношении прочих социальных общественных установлений. Эти последние как передаются? Вот где более общий вопрос, покрывающий и вопрос неизменчивости. Прежде всего надо выяснить, какой степенью свободы пользуются прочие установления; мы увидим, что в отношении каждого из них различно складывается баланс между навязанной традицией и свободной деятельностью общества. Надо, далее, установить, почему в данной категории факторы одного рода более действенны (или менее), чем факторы (*337) второго рода. И, наконец, возвратившись к языку, мы спросим себя, почему исторический фактор господствует в нем полностью и исключает возможность какой-либо общей и внезапной языковой перемены.

В ответ на этот вопрос можно было бы выдвинуть множество аргументов и указать, например, на то, что модификации языка не связаны со сменой поколений, которые вовсе не ложатся пластами одно на другое и не представляют подобия ящиков комода, но перемешаны и проникают одно в другое, причем каждое из них включает индивидов различных возрастов. Можно было бы указать и на сумму усилий, требующуюся при обучении родному языку, из чего нетрудно заключить о невозможности общей перемены. Можно было бы добавить, что рефлексия не участвует в использовании того или другого наречия, что сами говорящие в значительной мере не осознают законов языка, а если и осознают, то не в силах их видоизменять. Но даже относись они сознательно к лингвистическим фактам, разве не общеизвестно, что эти факты почти вовсе не подвергаются критике в том смысле, что каждый народ в общем доволен выпавшим ему на долю языком.

Все эти соображения не лишены основательности, но суть не в них; мы предпочитаем нижеследующие, более существенные, более прямые соображения, такие, от которых зависят все прочие.

1. Произвольность знака, по поводу которой мы выше допускали теоретическую возможность перемены. Углубляясь в вопрос, мы усматриваем, что в действительности самая произвольность знака защищает язык от всякой попытки, направленной к его изменению. Говорящая масса, будь она даже сознательнее, не могла бы обсуждать вопросы языка. Ведь для того чтобы подвергать обсуждению какую-либо вещь, надо, чтобы она отвечала какой-то разумной норме. Можно, например, спорить, какая форма брака рациональнее - моногамия или полигамия - и приводить доводы в пользу той или другой. Можно также обсуждать систему символов, потому что символ находится в отношениях рациональной связи с означаемой вещью, но в отношении языка, системы символов произвольных, не на что опереться. Вот почему исчезает всякая почва для обсуждения; нет ведь никаких мотивов предпочитать одно из следующего ряда слов: soeur - Schwester - сестра или boeuf - Ochs - бык и т. п.

2. Множественность знаков, необходимых для образования любого языка. Значение этого обстоятельства немаловажно. Система письма, состоящая из 20-40 букв, может быть, куда ни шло, заменена другой. Но нельзя этого сделать с языком, который включает не ограниченное количество элементов, а бесчисленное количество знаков.

3. Слишком сложный характер системы. Язык образует систему. Хотя, как мы увидим ниже, с этой именно стороны он не целиком произволен и в нем господствует относи-(*338)тельная разумность, но вместе с тем именно здесь и обнаруживается неспособность массы его преобразовать. Ибо эта система представляет собой сложный механизм; овладеть ею можно лишь путем размышления; даже те, кто изо дня в день ею пользуется, в самой системе ничего не смыслят. Можно было бы представить себе возможность преобразования языка лишь путем вмешательства специалистов, грамматиков, логиков и т. д. Но опыт показывает, что до сего времени такого рода поползновения успеха не имели.

4. Сопротивление коллективной косности всякому лингвистическому новшеству. Все вышеуказанные соображения уступают в своем значении нижеследующему: в каждый данный момент язык есть дело всех и каждого; будучи распространен в массе и служа ей, язык есть нечто такое, чем индивиды пользуются постоянно и ежечасно. В этом отношении его никак нельзя сравнивать с другими общественными установлениями. Предписания закона, обряды религии, морские сигналы и проч. привлекают единовременно лишь ограниченное количество лиц и на ограниченный срок; напротив, в языке каждый принимает участие ежеминутно, почему язык и испытывает постоянное влияние всех. Этого одного основного факта достаточно, чтобы показать невозможность в нем революции. Изо всех общественных установлений язык представляет наименьшее поле для инициативы. Его не оторвать от жизни общественной массы, которая, будучи по природе инертной, выступает прежде всего как консервативный фактор.

Все-таки еще недостаточно сказать, что язык есть продукт социальных сил, чтобы стала очевидной его несвобода; помня, что язык всегда унаследован от предшествующей эпохи, мы должны добавить, что эти социальные силы действуют в функции времени. Если язык устойчив, то это не только потому, что он привязан к косной массе коллектива, но и вследствие того, что он расположен во времени. Эти два факта неразъединимы. Солидарность с прошлым ежеминутно давит на свободу выбора. Мы говорим человек и собака , потому что до нас говорили человек и собака . Это не препятствует тому, что во всем феномене в целом всегда налицо связь между двумя антиномическими факторами: произвольной договоренностью, в силу которой выбор свободен, и временем, благодаря которому выбор оказывается фиксированным. Именно потому, что знак произволен, он не знает другого закона, кроме закона традиции, и только потому он может быть произвольным, что опирается на традицию.

§ 2. Изменчивость знака

Время, обеспечивающее непрерывность языка, оказывает на него и другое действие, кажущееся противоречивым по отношению к первому, а именно: оно с большей или меньшей быстротой под-(*338)вергает изменению языковые знаки, так что возможно говорить в некотором смысле и о неизменчивости и об изменчивости языкового знака 1 .

В конце концов оба эти факта взаимно обусловлены: знак подвержен изменению, потому что он не прерывается. При всяком изменении преобладающим моментом является устойчивость прежнего материала; неверность прошлому лишь относительная. Вот почему принцип изменяемости опирается на принцип непрерывности.

Изменяемость во времени принимает различные формы, каждая из которых могла бы послужить материалом для большой главы в теории лингвистики. Не вдаваясь в подробности, вот что необходимо выяснить.

Прежде всего разберемся в том смысле, который приписан здесь слову "изменяемость". Оно могло бы породить мысль, что здесь специально идет дело о фонетических изменениях, претерпеваемых означающим, или же о смысловых изменениях, затрагивающих означаемое понятие. Такой взгляд был бы недостаточен. Каковы бы ни были факторы изменяемости, действуют ли они изолированно или комбинированно, они всегда приводят к сдвигу отношения между означающим и означаемым .

Вот несколько примеров. Лат. nес?аrе, означающее "убивать", превратилось во фр. nоуеr со значением "топить (в воде)". Изменились и акустический образ и понятие, но бесполезно различать эти обе стороны феномена; достаточно констатировать в совокупности, что связь между идеей и знаком ослабела и что произошел сдвиг в их взаимоотношении. Если сравнивать классически латинское nес?аrе не с французским nоуеr, но с вульгарно-латинским nес?аrе IV и V вв., означающим "топить", то получается случай несколько иной, но и здесь, хотя и нет заметного изменения в означающем, имеется сдвиг в отношении между идеей и знаком.

Старонемецкое dritteil - треть в современном немецком языке превратилось в Drittel. В данном случае, хотя понятие осталось тем же, отношение изменилось двояким образом: означающее видоизменилось не только в своем материальном аспекте, но и в своей грамматической форме; оно более не включает идеи Teil (часть); оно стало простым словом. Так или иначе, здесь опять же сдвиг, в отношениях идеи и знака.

В англосаксонском языке дописьменная форма f?ot - нога сохранилась в виде f?ot (совр. англ, foot), а множественное число *f?oti - ноги превратилось в f?et (совр. англ. feet). Какие бы изменения здесь ни подразумевались, ясно одно: произошел сдвиг в от-(*339)ношении, возникли новые соответствия между звуковым материалом и идеей.

Язык по природе своей бессилен обороняться против факторов, постоянно передвигающих взаимоотношения означаемого и означающего. В этом одно из следствий произвольности знака.

Прочие человеческие установления - обычаи, законы и т. п.- все основаны в различной степени на естественных отношениях вещей; в них есть необходимое соответствие между использованными средствами и поставленными целями. Даже мода, устанавливающая наш костюм, не вполне произвольна: нельзя отклониться далее определенной меры от условий, диктуемых человеческим телом. Язык же, напротив, ничем не ограничен в выборе своих средств, ибо нельзя себе представить, что могло бы воспрепятствовать ассоциации какой угодно идеи с любым рядом звуков.

Желая ясно показать, что язык есть социальный институт в чистом виде, Уитней справедливо подчеркивал произвольный характер знаков; тем самым он поставил лингвистику на ее настоящий путь. Но он не дошел до конца и не разглядел, что своим произвольным характером язык резко отделяется от всех прочих социальных установлений. Это обнаруживается в том, как он развивается; нет ничего более сложного: он находится одновременной в социальной массе и во времени; никто ничего не может в нем изменить, а между тем произвольность его знаков теоретически обосновывает свободу устанавливать любое отношение между звуковым материалом и идеями. Из этого следует, что оба элемента, объединенные в знаке, живут совершенно в небывалой степени обособленно и что язык изменяется, или, вернее, эволюционирует, под воздействием всех сил, могущих повлиять либо на звуки, либо на смысл. Эта эволюция происходит всегда и неуклонно; нет примера языка, который был бы свободен от нее. По истечении некоторого промежутка времени в каждом языке можно всегда констатировать ощутительные сдвиги.

Это настолько верно, что принцип этот можно проверить и на материале искусственных языков. Любой искусственный язык, покуда он еще не вступил в общее пользование, находится в, руках своего автора, но как только он начинает выполнять свое назначение и становится общей собственностью, контроль над ним улетучивается. К числу попыток этого рода принадлежит эсперанто; если этот язык получит распространение, ускользнет ли он от действия закона эволюции? По истечении первого периода своего существования этот язык вступит, по всей вероятности, в условия семиологического развития: он станет передаваться в силу законов, ничего общего не имеющих с законами обдуманного создания, и вернуться вспять уже будет нельзя. Человек, который пожелал бы составить неизменчивый язык для пользования будущих поколений, походил бы на курицу, высидевшую утиное яйцо: созданный им язык волей-неволей был бы захвачен течением, увлекающим все языки.

(*341) Непрерывность знака во времени, связанная с его изменяемостью во времени, есть принцип общей семиологии; этому можно было бы найти подтверждения в системах письма, в языке глухонемых и т. д.

Но на чем основывается необходимость изменения? Нас, быть может, упрекнут, что мы меньше разъяснили этот пункт, чем принцип неизменчивости; это потому, что мы не выделили различных факторов изменяемости; надо было бы их рассмотреть в их разнообразии, чтобы установить, до какой степени они неизбежны.

Причины непрерывности a priori доступны наблюдению; иначе обстоит с причинами изменяемости в разрезе времени. Лучше пока отказаться от их точного выяснения и ограничиться общим рассуждением о сдвиге отношений; во времени изменяется все; нет оснований, чтобы язык избег этого общего закона.

Восстановим этапы нашего построения, увязывая их с установленными во введении принципами.

1. Избегая бесплодных определений слов, мы прежде всего различили внутри общего феномена, каким является речевая деятельность (langage), два фактора: язык (langue) и речь (parole). Язык для нас - это речевая деятельность минус сама речь. Он есть совокупность лингвистических навыков, позволяющих отдельному человеку понимать других и быть ими понятым.

2. Но такое определение все еще оставляет язык вне социальной реальности, оно представляет его чем-то нереальным, так как включает лишь один аспект реальности, аспект индивидуальный; чтобы был язык, нужна говорящая масса . Язык никогда, наперекор видимости, не существует вне социального факта, ибо он есть семиологический феномен. Его социальная природа - одно из его внутренних свойств; полное его определение ставит нас перед лицом двух неразрывно связанных явлений.

Но в этих условиях язык только жизнеспособен, но еще не живет; мы приняли во внимание лишь социальную реальность, но не исторический факт.

3. Может показаться, что язык, поскольку он определяется произвольностью языкового знака, представляет собой свободную систему, организуемую по усмотрению, зависящую исключительно от принципа рациональности. Такой точке зрения, собственно, не противоречит и взятый сам по себе социальный характер языка. Конечно, коллективная психология не оперирует на чисто логическом материале; не лишне вспомнить и о том, как разум сдает свои позиции в практических отношениях между человеком и человеком. И все же рассматривать язык как простую условность, доступную видоизменению по воле участников, препятствует нам не это, но действие времени, сочетающееся с действием социальной силы; вне категории времени лингвистическая реальность неполна, и никакой вывод не возможен.

Если бы мы взяли язык во времени, но без говорящей массы (предположим, что живет человек в течение нескольких веков совершенно один), в нем не оказалось бы, может быть, никакого (*342) изменения; время не проявило бы своего действия. И обратно, если рассматривать говорящую массу вне времени, не увидишь действия на язык социальных сил. Чтобы приблизиться к реальности, нужно, следовательно, прибавить к нашей первой схеме знак, указывающий на движение времени. Теперь уже язык теряет свою свободу, так как время позволяет воздействующим на него социальным силам развивать свое действие; мы приходим, таким образом, к принципу непрерывности, аннулирующей свободу. Но непрерывность по необходимости подразумевает изменяемость, т. е. более или менее значительные сдвиги в отношениях.

1 Было бы несправедливо упрекать Ф. де Соссюра в нелогичности или парадоксальности за то, что он приписывает языку два противоречивых качества. Противопоставлением двух крайних терминов он только хотел резко подчеркнуть ту истину, что язык преобразуется, а говорящие на нем преобразовать его не могут. Можно иначе сказать, что он неприкосновенен (intangible), но не неизменяем (inalt&eakute;rable). (Примечание издателей .)

В 1916 году была издана книга швейцарского лингвиста Фердинанда де Соссюра «Курс общей лингвистики». Однако столетний юбилей этой книги празднуется сегодня, поскольку именно 15 февраля состоялся публичный диспут, на котором издатели представили основные идеи курса, и с которого принято начинать историю семиологии.

Сам де Соссюр умер в 1913 году и, насколько можно судить по имеющимся фактам, ни о каком издании книги, систематически излагающей идеи о «социальной психологии языка и речи», звучавшие в его лекциях, вовсе не помышлял. Книгу, которой суждено было стать классикой, составили на основании записей его лекций Шарль Балли и Альбер Сеше, которых не зря называют апостолами семиотики.
Как бы то ни было, а созданная де Соссюром в его посмертной книге семиология определяется им как «наука, изучающая жизнь знаков в рамках жизни общества».
Важнейшая идея де Соссюра – случайная комбинация означаемого и означающего. В большинстве случаев предмет или его свойство, а также и действие, обозначаются в речи случайным образом подобранными звуками. Похожим сочетанием звуков могут обозначаться совершенно разные вещи, и, наоборот, близкие понятия часто обозначаются непохожими сочетаниями звуков, подобранными безо всякой логики. Благодаря этому, по меткому замечанию одного из последователей де Соссюра, в мире есть смешные каламбуры и безобразная путаница.
Другая важная идея – различие между языком и речью. Язык социален и обобщен, он выделяет существенное и типичное. Речь де индивидуальна, конкретна, в ней проявляется случайное и специфичное. Отсюда и главная сложность общения – каждый из нас говорит своей речью, практически всегда понимая под словами и их комбинациями не совсем то, что под теми же словами и комбинациями слов понимает собеседник. Но язык – это не кодекс законов, в котором (тоже, кстати, с определенной долей условности из-за разницы в понимании смысла слов) четко определены понятия и правила взаимодействия. Поэтому в лучшем случае собеседников ждут уточнения и споры о том, кто как понимает смыслы слов, а в худшем – острейшие конфликты из-за полного непонимания друг друга.
Хотя здесь многое зависит от желания понять. Хочешь конфликта – понимай слова по-своему и отказывайся договариваться о сближении понимания слов. Хочешь мира – пытайся понять собеседника и помоги ему понять тебя. Таковы практические выводы де Соссюра и издателей его книги, за которыми справедливо закрепилась слава «романтиков семиотики».

Не потеряйте. Подпишитесь и получите ссылку на статью себе на почту.

В развитие современного языкознания внесли свою лепту многие люди, однако наибольший вклад в этой области был сделан швейцарским лингвистом, основоположником структурной лингвистики и семиологии (науки, исследующей свойства знаков и знаковых систем) и человеком, стоявшим у истоков Женевской лингвистической школы – Фердинандом де Соссюром.

Многие считают его одним из самых светлых умов в лингвистике, называя его «отцом» лингвистической науки XX столетия, ведь его идеи не только способствовали преодолению кризиса мирового языкознания на рубеже XIX-XX веков, но и серьёзнейшим образом повлияли на всю гуманитарную мысль прошлого века. Именно поэтому мы решили, что посвятить концепции этого человека одну из статей будет очень кстати.

Для начала же стоит сказать, что все лингвистическая концепция Фердинанда де Соссюра берёт за основу постулаты знаковой природы и системности языка, а основной его работой является труд «Курс общей лингвистики».

Работа «Курс общей лингвистики» была опубликована уже после смерти самого автора его приемниками Альбертом Сеше и Шарлем Балли, а за основу были взяты материалы лекций, которые Соссюр проводил в Женевском университете. Таким образом, Сеше и Балли, в определённой мере, считаются соавторами данной работы – у самого Соссюра не было цели издать книгу, и огромная часть в её структуре и содержании привнесена вышеназванными издателями.

Итак, создаваемая Соссюром семиология, трактуется им как научное направление, которое занимается изучением жизни знаков в рамках жизни социума, и имеет главной задачей раскрытие смысла знаков и управляющих ими законов. По его словам, семиологию следует отнести к части и то, какое место она в ней занимает, должен определить психолог. Лингвист же должен выяснить, как язык выделяется в самостоятельную систему в комплексе явлений семиологии. Учитывая то, что язык является одной из знаковых систем, лингвистику и можно назвать составляющей семиологии. А место лингвистики среди прочих дисциплин определяется как раз её связью с семиологией.

Одной из базовых идей «Курса общей лингвистики» являются различия между речью и языком в речевой деятельности. По Соссюру, когда мы разграничиваем язык и речь, мы разделяем:

• Социальное и индивидуальное
• Существенное и побочное

Язык является функцией , продуктом, пассивно им регистрируемым и не предполагающим предварительной рефлексии, и анализ появляется в нём только когда начинается классифицирующая деятельность.

Речь является индивидуальным актом воли и понимания, в котором содержатся, в первую очередь, определённые комбинации, посредством которых говорящий человек использует языковой кодекс, и, во-вторых, особый механизм психофизического характера, который позволяет человеку используемые комбинации сделать объективными.

Речевая деятельность отличается разнородным характером; язык же представляет собой явление однородное по своей природе – систему знаков, где единственно важным можно назвать процесс, при котором смысл соединяется с акустическим образом.

Соссюр утверждает, что речевая деятельность состоит из трёх составляющих:

• Физическая составляющая (распространение звуковых вибраций)
• Физиологическая составляющая (движение от органов слуха к акустическим образам или от акустических образов к органам речи)
• Психическая составляющая (акустические образы являются психической реальностью, которая не совпадает со звучанием; о физическом звучании имеется определённое представление; имеют место понятия)

Несмотря на то, что язык не может существовать вне речевой деятельности человека (он не является организмом, существующим независимо, он не имеет своего индивидуального рождения, жизни и смерти), исследование речевой деятельности должно начинаться именно с исследования языка, представляющего собой основание любых феноменов речевой деятельности. И лингвистикой в полном понимании этого слова является лингвистика языка.

Языковой знак, языковые единицы, значимости

Фердинанд де Соссюр вводит несколько понятий:

• Языковой знак
• Языковые единицы
• Значимости

Языковой знак образуется двумя компонентами: акустическим образом (означающим) и понятием (означаемым). Также он имеет два главных свойства, первое из которых состоит в произвольности связи между двумя вышеназванными составляющими, т.е. в том, что между ними отсутствует внутренняя и естественная связь. А второе заключается в том, что акустический образ характеризуется протяжённостью во времени, другими словами, в одном измерении.

Язык состоит из языковых сущностей – знаков, отражающих единство акустического образа и понятия. И языковые единицы являются разделёнными друг с другом языковыми сущностями. Они могут быть выявлены только посредством понятий, т.к. акустический образ неделим, а это означает, что одной звуковой единице соответствует одно языковое понятие. Языковые единицы, исходя из этого, представляют собой отрезки именно психического звучания, которые означают определённые понятия.

Кроме всего прочего, язык является также системой значимостей. Учитывая то, что значение является означаемым для означающего, значимость знаков продуцируется из их взаимодействия с другими языковыми знаками. Если, к примеру, сравнить язык с листком бумаги, то значение будет соотноситься с взаимодействием лицевой и оборотной сторон этого листка; значимость же, в свою очередь, будет соотноситься в взаимодействием нескольких листков друг с другом.

А понятия и акустические образы, из которых состоит язык, являются чисто дифференциальными значимостями, иначе говоря, содержание не может определять их положительно, но их отношение к другим составляющим языковой системы определяет их отрицательно. В языке не существует положительных элементов, которые могли бы существовать вне зависимости от языковой системы. Имеются только звуковые и смысловые различия. Соссюр говорит, что то, что характеризует отличие одного знака от других, и является всем, что его составляет. Языковая система – это совокупность звуковых различий, связанная с совокупностью понятийных различий. А положительными могут быть лишь факты сочетаний означаемых и означающих данных.

Что же касается значимостей, то всего их существует два вида, основной которых являются два вида отношений и различий между элементами системы языка. Таковыми являются:

• Отношения синтагматические
• Отношения ассоциативные

Синтагматическими отношениями являются отношения между языковыми единицами, которые следуют друг за другом в речевом потоке, другими словами, отношения внутри совокупности единиц языка, существующих во временном измерении. Именно эти сочетания и получили названия синтагм.

Ассоциативные отношения – это отношения, существующие вне речевого процесса и вне времени. Таковы отношения общности – сходства единиц языка по звучанию и смыслу или же только по смыслу или только по звучанию в каком-либо отношении.

Диахроническая и синхроническая лингвистика

В дополнение ко всему вышесказанному, важно отметить, что среди основных положений «Курса общей лингвистики» важное место отведено различению двух видов лингвистики:

• Диахронической лингвистики (исторической и сравнительной)
• Синхронической лингвистики (дескриптивной)

По Соссюру, лингвистические изыскания могут соответствовать своему предмету только в том случае, если учитывают оба языковых аспекта: диахронический и синхронический.

Изыскание диахроническое должно брать за основу точно выполненные синхронические описания. Исследовать изменения, которые происходят в процессе исторического развития языка, невозможно, если не провести внимательный синхронный анализ языка на каждом конкретном этапе его эволюции. Сопоставлять же два разных языка можно только и только тогда, когда за основу взят детальный синхронный анализ обоих.

Заключение

Лингвистические идеи Фердинанда де Соссюра стали причиной пересмотра классических методов лингвистики и послужили теоретическим фундаментом инновационной структурной лингвистики. Соссюр смог заложить на рубеже XIX-XX столетий основы семиологии, а подход Соссюра, выходящий за рамки лингвистической науки вообще, стал основой структурализма, который, в свою очередь, стал наиболее значимым направлением в гуманитарной мысли прошлого века. Кроме того, Фердинанд де Соссюр стал пионером социологической школы в языкознании и сумел взрастить за те два десятка лет, которые преподавал в Женевском университете, немало талантливейших учеников, которые позже стали выдающимися лингвистами.